 |
|
Развенчание
власти (Льюис о "Властелине Колец") -
Архивы Арды-на-Куличках
11 сентября 1958
Люси.
Ты совершенно права. Прямая аллегория — как
задача с ответом; великая книга — как цветок, чей
аромат напоминает нам что-то еле уловимое. Думаю,
это “что-то” — ощущение жизни как она есть.
Бывают реалистические книги, где люди и предметы
— в точности как в настоящей жизни, но аромата,
ощущения нет. Я никогда не видел орков, энтов или
эльфов, но само ощущение, чувство огромного
прошлого, нависшей опасности, героических
подвигов, совершаемых самыми прозаическими с
виду персонажами, расстояний, просторов,
бесприютности — настолько точно, что как бы
переживаешь это сам. Особенно разрывается душа,
когда читаешь про самые красивые места, как
Лотлориен. И так похоже на подлинную историю
мира: “Тогда, как и ныне, мрак надвигался и не
совсем понапрасну свершались великие подвиги”.
Ни оптимизма (это последняя война и после нее все
будет замечательно), ни пессимизма (это последняя
война и цивилизация погибнет). Нет. Мрак
наступает снова и снова, никогда совсем не
побеждает никогда не бывает совсем побежден.
29 марта 1961
Джонатану
...Боюсь, что продолжения [Нарнии]не будет. Почему
бы тебе самому не написать новую сказку про
Нарнию? Я начал сочинять примерно в твоем
возрасте, и мне очень нравилось. Попробуй!
14 февраля 1962
Сидни
.....Боюсь, я сказал о Нарнии все, что хотел, и
продолжения не будет. Почему бы тебе не сочинить
его самому? Я начал писать, когда был младше тебя,
и уверен, стоит только попрюбовать, и у тебя
пойдет. Дерзай!
8 сент[ября] 1962
Дениз
...Очень рад, что тебе понравились нарнииские
книжки, спасибо, что об этом написала. В некоторых
изданиях карта есть. А почему бы тебе не
нарисовать ее самой? И почему бы тебе не написать
новые сказки, не заполнить пробелы в нарнийской
истории? Я оставил достаточно намеков, особенно в
“Последней битве”, где Люси беседует с
единорогом. Мне кажется, я сделал все, что мог!
[Это письмо было написано ученикам пятого
класса из Мэриленда.]
Модлин-колледж Оксфорд 29 мая 1954
...Вы ошибаетесь, когда думаете, будто все в
книгах “представляет” что-нибудь в этом мире.
Да, в “Пути паломника” [Д. Беньян] так, но я пишу
иначе. Я не говорю: “Давайте представим Иисуса,
как Он есть, в виде Льва Нарнии”. Я говорю:
“Предположим, была бы такая страна Нарния, и Сын
Божий, как Он стал Человеком в нашем мире, стал бы
там Львом, и представим, чтобы могло случиться”.
Коли вы подумаете, то увидите, что это совсем
другое дело. Так что ответ на ваши первые два
вопроса: Рипичип и Никабрик в этом смысле никого
не представляют. Конечно, всякий, кто в этом мире
посвящает жизнь поиску Небес, будет походить на
Рипичипа], а всякий, кто стремится к чему-то
земному так сильно, что готов ради этого на
подлости, будет вести себя как Никабрик...
Насколько мне известно, для нас единственный путь в страну Аслана лежит через смерть; может быть, некоторые очень хорошие люди видят ее отблески при жизни.
Целую вас всех. Вспоминайте меня иногда в ваших молитвах. Всегда ваш, К.С.Льюис
8 июня1960
Патрисии
...Я вовсе не пытаюсь “представить” реальную
(христианскую) историю в символах. Я скорее
говорю: “Вообразите, что существует мир,
подобный Нарнии, и что Сын Божий (или Великого
Заморского Императора) приходит его искупить,
как пришел искупить наш. Что бы получилось?”
Может быть, в конечном счете получается примерно
то же, о чем ты думаешь, но все-таки не совсем.
1. Создание Нарнии — это сотворение мира, но совсем не обязательно нашего.
2. Когда Джадис срывает яблоко, она, подобно Адаму, совершает грех ослушания, но для нес это не то же самое. К тому времени она уже пала, и пала глубоко.
3. Каменный стол действительно должен напоминать об одной из Моисеевых скрижалей.
4. Страдания и Воскресение Аслана — это Страдания и Воскресение Христа, какими они могли бы быть в том, другом мире. Они подобны тем, что Он претерпел в нашем, но не те же.
5. Эдмунд, подобно Иуде, гад и предатель, однако, в отличие от Иуды, он раскаялся и получил прощение (как, без сомнения, получил бы Иуда, если бы раскаялся).
6. Да. На самом краешке нарнийского мира Аслан начинает больше походить на Христа, каким мы знаем Его здесь. Отсюда — ягненок, то есть Агнец. Отсюда — трапеза, как в конце Евангелия от Иоанна. Разве он не говорит: “После того как вы узнали меня здесь [в Нарнии], вам легче будет увидеть меня там [в нашем мире]”?
7. И, разумеется, Обезьян и Лопух перед Страшным Судом (в “Последней битве”) — это как приход Антихриста перед концом нашего мира. Все ясно? Очень рад, что книжки тебе понравились.
22 января 1952
Кэрол
...Имя я взял из “Тысячи и одной ночи”. Так
по-тюркски будет лев. Сам я произношу Аслан.
Разумеется, я имел в виду Льва от колена Иудина
(1. Откр. 5.5)...
3 июня 1953
Хиле
...Что до другого имени Аслана, постарайся угадать
сама. Разве не было в этом мире того, кто бы (1)
появился в Рождество; (2) говорил, что Он — сын
Великого Императора; (3) за чужую вину отдал себя
злым людям на осмеяние и смерть; (4) вернулся к
жизни; (5) его еще иногда называют ягненком или
агнцем (смотри конец “Покорителя Зари”).
Наверняка ты знаешь, как зовут Его в нашем мире.
Подумай и напиши мне свой ответ!
[Когда девятилетний американский мальчик
Лоренс испугался, что любит Аслана больше, чем
Иисуса, его мать написала К. С. Льюису на адрес
издательства “Макмиллап”. Ответ пришел уже
через десять дней.]
6 мая 1955
Дорогая миссис К...
Передайте Лоренсу от меня, с любовью:
1) Даже если бы он любил Аслана больше, чем Иисуса (очень скоро я объясню, почему это невозможно), он не был бы идолопоклонником. Идолопоклонник делал бы это сознательно, а он изо всех сил старается с собой справиться. Господь прекрасно знает, насколько трудно нам любить Его больше всех остальных, и не будет сердиться на нас, пока мы стараемся. Он нам поможет.
2) Но Лоренс не может на самом деле любить Аслана больше, чем Иисуса, даже если ему кажется, что это так. Все слова и дела Аслана, за которые Лоренс его любит, сказал или совершил Иисус. Так что когда Лоренс думает, что любит Аслана, он на самом деле любит Иисуса, и, может быть, любит Его больше, чем прежде. Разумеется, у Аслана есть то, чего нет у Иисуса, — я про львиное тело. Если Лоренса пугает, что львиное тело правится ему больше человеческого, думаю, он зря тревожится. Господь знает все про воображение маленького мальчика (которое Сам сотворил), знает и то, что в определенном возрасте очень привлекательна идея дружелюбного говорящего зверя. Поэтому, думаю, Он не обидится, что Лоренсу нравится львиное тело. В любом случае, когда Лоренс подрастет, это чувство отомрет само, без всяких с его стороны усилий. Так что пусть не волнуется.
3) На месте Лоренса я бы просто говорил, когда молюсь: “Господи, если то, что я чувствую и думаю об этих книжках, Тебе не нравится и для меня вредно, пожалуйста, забери у меня эти чувства и мысли, а если в них нет ничего плохого, тогда, пожалуйста, пусть это перестанет меня тревожить. И помогай мне каждый день любить Тебя больше в том смысле, который важнее всех мыслей и чувств, то есть исполнять Твою волю и стремиться быть похожим на Тебя”. Вот что, по моему разумению, Лоренс должен просить для себя, но было бы очень по-христиански, если бы он добавлял:
“И если мистер Льюис смутил своими книжками других детей или причинил им вред, пожалуйста, прости его и помоги ему больше такого не делать”.
Поможет ли это? Я бесконечно жалею, что доставил такие огорчения, и буду очень благодарен, если вы напишете мне еще и расскажете, как теперь Лоренс. Разумеется, я буду молиться о нем каждый день. Наверное, он большой молодец; надеюсь, вы готовы к тому, что он может стать святым. Уверен, мамам святых порой приходилось нелегко!
Искренне ваш К.С.Льюис
5 апреля 1961
Хью
... Твое определение веселья — оч.[ень] дельное.
Может быть, мне удастся его расширить. Создание
не может быть совершенным существом, но ничто не
мешает ему быть совершенным созданием, скажем,
хорошим ангелом или хорошей яблоней. Высшее
веселье — когда (разумное) создание осознает, что
именно в его несовершенстве как существа
заключена часть его совершенства как элемента
всего иерархически устроенного мироздания. Я
хочу сказать, очень жаль, что есть плохие люди и
плохие собаки, но хороший человек превосходен, в
частности, тем, что он — не ангел, а хороший пес —
тем, что не человек. Это развитие мысли апостола
Павла о теле и членах. Хороший ноготь — не плохая
попытка создать волос; обладай он сознанием, он
бы радовался своему месту в творении.
26 октября 1963
Рут
...Коли ты и дальше будешь любить Христа, ничего не
сможет по-настоящему тебе повредить; надеюсь, так
оно и будет. Я очень благодарен, что ты разгадала
в нарнийских книжках “спрятанную историю”.
Удивительное дело, дети почти все ее видят,
взрослые — практически ни кто.
21 ноября 1963
Филипу
…Спасибо за добрые слова о моих книжках, автору
это всегда приятно. Забавно, что все дети, которые
мне пишут, сразу видят, кто такой Аслан, а
взрослые — никогда!
На следующий день, в пятнсту 22 ноября 1963 г., К.С.Льюис тихо скончался у себя дома. На следующей неделе ему исполнилось бы шестьдесят шесть.
…Так писали Льюис Кэрролл, Кеннет Грэм, Толкин. Сначала свои сказки они рассказывали знакомым детям, быть может, сочиняя их на ходу. А потом они перерастали в книгу.
…Сказки я пишу потому, что этот жанр как нельзя лучше подходит для того, что мне нужно сказать; так композитор может писать похоронный марш не потому, что намечаются чьи-то похороны, а потому, что некоторые музыкальные образы лучше выразить именно в этой форме. Этот метод можно приложить, не только к сказкам, но и ко всей детской литературе. Мне рассказывали, что Артур Ми не знал близко ни одного ребенка, да и не стремился к этому; по его словам, ему просто повезло, что мальчики любят читать о том, о чем он любит писать. Быть может, эта история — выдумка, но она прекрасно иллюстрирует мою мысль.
….Если детская книга — просто верная форма для того, что автору нужно сказать, тогда те, кто хочет услышать его, читают и перечитывают ее в любом возрасте. И я готов утверждать, что книга для детей, которая нравится только детям, — плохая книга. Хорошие — хороши для всех. Вальс, который приносит радость лишь танцорам, — плохой вальс.
…Критики, для которых такое нейтральное слово, как "взрослый", имеет положительный оттенок, сами взрослыми быть не могут. Выглядеть постарше, восхищаться взрослыми только потому, что они взрослые, краснеть от одной мысли, что тебя примут за ребенка, — приметы детства и отрочества. Для ребенка и подростка — это в меру здоровые симптомы. Молодые мечтают вырасти. Так и надо. Но тот, кто и в зрелости озабочен, взрослый ли он, действительно отстал в развитии. В десять лет я читал сказки украдкой, и мне было бы стыдно, если бы кто-то обнаружил это. Сейчас, когда мне пятьдесят, я читаю их не таясь. Я вырос и оставил младенческое, в том числе — страх показаться ребенком и желание быть очень взрослым.
Мне кажется, сейчас у многих сложились неверные представления о том, что же такое развитие. Мне до сих пор по вкусу все, что я любил в детстве, и вот я слышу: вы отстали в развитии. Но ведь отстал от развития не тот, кто отказывается терять старое, а тот, кто не может приобрести новое! В детстве вино вряд ли понравилось бы мне, сейчас я люблю его; но и лимонный сок попрежнему кажется мне вкусным. Я называю это ростом или развитием, потому что стал богаче; там, где раньше у меня была одна радость, теперь их—две. Но еслибы пришлось разлюбитьлимонный сок, прежде чем я полюбил вино, это было бы не ростом, а обычным изменением. Дерево растет, прибавляя кольца; а вот поезд не растет, путешествуя от одной станции к другой. На самом деле все это много сильней и сложней. Мне кажется, сейчас я сознаю, что вырос, читая именно сказки, а не романы. Теперь я получаю от них куда больше удовольствия, чем в детстве, — я способен больше вкладывать и, конечно, больше извлекать. Но здесь я не хочу акцентировать внимание на этом. Даже если бы я просто полюбил серьезные книги, сохранив при этом любовь к сказкам неизменной, результат все равно назывался бы развитием, а брось я одно, чтобы подобрать другое, — нет. Конечно, в процессе роста случаются, к несчастью, и потери. Но основа развития не в этом, и уж точно не поэтому мы так стремимся расти. А если выбрасывать старое и оставлять позади станции — главное достоинство развития, почему же мы останавливаемся на зрелости? Отчего маразм не приводит нас в восторг? Почему, теряя зубы и волосы, мы не поздравляем друг друга? Кажется, некоторые критики путают развитие с ценой, которую мы платим за него, и даже рвутся сделать эту цену гораздо выше, чем ей положено быть в природе.
Связывать сказки с детьми возможно лишь в частных случаях. По-моему, наибольший вклад в изучение этой проблемы внес Толкин. Если вы уже читали его эссе о сказках, вы знаете, что прежде сказки не были адресованы преимущественно детям, их любили все. Потом сказку постигла участь старой мебели — выйдя из моды в литературных кругах, она очутилась в детской. Но многим детям сказки не нравятся, так же как не нравятся диваны из конского волоса; а многие взрослые эти книги любят, так же как любят кресла-качалки. Наверное, любовь к сказкам и у старых, и у молодых объясняется одной и той же причиной, хотя вряд ли кто-то точно назовет ее. Я склоняюсь к двум теориям — Толкина и Юнга.
Согласно Толкину, прелесть сказки заключается в том, что в ней человек полнее всего реализует себя как созидатель. Он не “комментирует жизнь”, как любят говорить сегодня; он творит, в меру возможностей, “вторичный мир”. Как считает Толкин, поскольку в этом — одна из функции человека, ее успешное осуществление всякий раз приносит радость. По мнению Юнга, сказка высвобождает архетипы, которые хранятся в коллективном бессознательном, и, когда мы читаем хорошую сказку, мы следуем принципу “Познай себя”. Рискну дополнить это собственной теорией, она не касается сказок в целом, а только одной их черты. В сказках мы встречаем существ, непохожих на людей, но ведущих себя почти как люди, — великанов, гномов, говорящих зверей. Я считаю, что этот прекрасный символ, помимо всего прочего, позволяет описать человеческую психологию и тины характеров гораздо короче и доступней, чем в романах.
Думаю, мне не надо напоминать вам, что четкая классификация книг по возрастным группам, столь любезная сердцу издателя, имеет мало общего с действительностью. Тот, кого сейчас упрекают. что он слишком стар для детских книг, в детстве выслушивал упреки, что читает слишком серьезную литературу. Достойные читатели не подчиняются расписанию. Точно не скажу, почему однажды я вдруг почувствовал, что не просто сказка, а сказка для детей — это как раз то, что я должен написать, хоть убей. Может, от того, что она позволяет и даже обязывает не затрагивать то, чтоя и сам хотел оставить, в стороне. Она требует сосредоточиться на событиях и сдерживает моего “буйного демона”, как выразился одни добрый проницательный критик. Кроме того, она не терпит длиннот, что тоже плодотворно.
Сказку обвиняют в том, что она создает у детей неверные представления о мире. Но, думаю, другие книги обманывают детей гораздо чаще. Скорее, именно “правдивые рассказы для детей” лгут им. Я никогда не ждал, что реальный мир окажется таким, как в сказке; а вот школу представлял себе так, как в книгах. Сказки меня не разочаровали, рассказы о школе — да. Истории о приключениях и успехах, вполне возможных, в том смысле, что они не нарушают законы природы, но совершенно невероятных, гораздо опаснее сказок; они-то и будят ложные надежды.
Почти так же я отвечу и на столь частый упрек в бегстве от жизни, хотя это вопрос непростой. Правда ли, что сказки уводит детей в мир исполнения желании — мир болезненных иллюзии, вместо того чтобы научить их смотреть в лицо трудностям? Проблема эта очень остра. Давайте положим книгу сказок рядом с книгой про школу либо еще какой-нибудь, на которой стоит пометка “Книга для мальчиков” или “Книга для девочек”. Конечно, и та и другая рождают в нас желания. Там хочется пройти сквозь зеркало и очутиться в сказочной стране. Там также хочется греметь своими талантами на всю школу, разоблачить шпионов, объездить лошадь, которая никого к себе не подпускала. но как различны эти желания! Во втором случае, особенно если речь идет о чем-то столль близком, как школа, желание наше ненасытно и смертельно опасно. В мечтах его осуществить очень просто; и мы убегаем туда, забыв обо всех неудачах, а потом возвращаемся в реальный мир, по-прежнему разочарованные. Мы видели себя объектом восхищения и радовались только этому. Мы льстили своему эго. Чудесная страна — совсем иное. Ребенок в общем-то не стремится в сказку так же, как жаждет прослыть героем среди друзей. Неужели вы думаете, что он на самом деле мечтаете всех трудностях и опасностях сказочной страны? Мечтает, чтоб по соседству жили драконы? Нет. Вернее было бы сказать, что сказка будит в ребенке тягу к чему-то смутному и недосягаемому, а к чему — он и сам не знает. Потому-то сказка и волнует. Реальный мир в глазах ребенка не тускнеет и не делается скучным, наоборот, у него появляется глубина. Сказка обогащает его. Прочитав о заколдованных лесах, ребенок не будет презирать настоящие; для него каждый лес станет чуть-чуть заколдованным. Желание это — совсем особое. Читая рассказы про школу, о которых я говорил, мальчик желает успеха и несчастен (закрыв книгу),
Я вовсе не имею в виду, что о школе писать нельзя. Я просто говорю, что такие книги намного чаще, чем сказки, становятся пищей для нездоровых фантазий. Это касается и чтения для взрослых. На первый взгляд опасные иллюзии всегда очень реалистичны. Жертва грез читает не «Одиссею», «Бурю» или «Змея Уроборуса»; он (или она) кормится историями, где есть миллионеры, неотразимые красавицы, шикарные отели, пальмовые пляжи, постельные сценм — вещи, которые на самом деле могли случиться, должны случиться, случились бы с читателем, если бы тому повезло. Как я сказал, существует два вида желаний. Одно — аскеза, духовное упражнение, а другое — болезнь.
Гораздо более серьезное обвинение выдвигают те, кто не хочет, чтобы детей запугивали. Я не могу недооценивать его: слишком часто в детстве меня изводили ночные кошмары, и я не хотел бы стать для какого-то ребенка причиной этих адовых мук. Но ведь, с другой стороны, ни один из моих страхов не возник из сказок. Я был специалистом по гигантским насекомым, за ними шли привидения. Скорее всего, приведения появились из книг, хотя, конечно, не из сказок, а вот насекомые уж точно не оттуда. Не знаю, что мои родители должны были сделать, чтобы избаннть меня от этих омерзительных многоногих существ. В этом-то и трудность. Заранее сказать нельзя, что может напугать ребенка до такой степени. Я говорю: «до такой степени», потому что страх страху рознь. Те, кто считает, что нельзя запугивать детей, имеют в виду одно из двух. Либо (1) мы должны оградить ребенка от мучительных, калечащих, патологических страхов, против которых мужество бессильно, фобий, не нужно класть на плечи ребенка то, чего он вынести не сможет. Либо (2) мы должны скрыть от него, что он родился в мире, где есть смерть, насилие, боль, приключения, героизм и трусость, добро и зло. Если речь идете нервом, я — за, если о втором — против. Но втором случае мы действителыю даем ребенку неверные представления о жизни и уводим его от реальности. Нелепо так воспитывать люден, которые родились в век ОГНУ и атомной бомбы. Поскольку им придется сталкиваться с жестокими врагами, пусть хотя бы знают об отважных рыцарях, мужестве и стойкости. Иначе вы лишь усложните им жизнь, впрочем, жестокость и кровь в книгах не вызывают у детей никаких болезненных страхов. Это показывает человеческий опыт, и я на его стороне, против современных реформатора. Пусть будут злые короли и казни, битвы и темницы, великаны и драконы, а в конце — злодеев уничтожат. И никто не убедит меня, что ребенок испугается этого больше, чем хочет и должен. Ведь на самом-то деле ему хочется чуть-чуть бояться.
Фобии — совсем другой разговор. Я не верю, что их можно контролировать с помощью литературы. Помоему, с ними мы рождаемся. Случается, конечно, что именно в книге ребенок найдет нечто ужасное для себя. Но будет ли это источником страха или только поводом? Если бы не эта книга, такой страх могло бы внушить что-то другое, иногда совершенно непредсказуемое. Честертон рассказывал нам о мальчике, который больше всего на свете боялся короны на памятнике принцу Альберту. Я знаком с человеком, которому в детстве ужас внушала Британская энциклопедия — ни за что не угадаете почему. Даже если вы ограничите своего ребенка безобидными историями, в которых никогда ничего опасного не происходит, его страхов нам не победить. Но вы лишите его всего, что могло бы облагородить их, сделать их терпимей. Ведь в сказках мы встречаем не одних злодеев, мы находим там прекрасных утешителей и защитников. А сами злодеи не только ужасны, но и величавы. Было бы замечательно, если малыш, проснувшись ночью и услышав какие-то звуки, не боялся бы. Но раз уж он все равно испугается, пусть лучше думает о великанах и драконах, чем о заурядных взломщиках. И мне кажется, снятой Георгий или рыцарь в сияющих доспехах послужат лучшим утешением, чем мысль о полиции.
А вот если бы мне предложили сделку — избавиться от ночных кошмаров, но так никогда и неузнать о волшебной стране, — выиграл бы я? Для меня это серьезный вопрос. То, что я пережил, было ужасно. И все же такая цена — слишком высока.
...Ни одну историю я не “сочинил”. Когда я пишу, я скорее наблюдаю за птицами, чем строю здание. Я вижу образы. Некоторые из них похожи, у них кик бы один привкус. Нужно всего лишь замереть и следить, как они соединяются друг с другом. Коли вам очень повезет (мне никогда не везло настолько), из этих образов последовательно складывается картина и вы безо всякого труда получаете готовую историю. Но чаще (а со мной всегда) в ней есть пробелы. Вот только тогда и вам приходится что-то придумывать, чтобы объяснить, почему те или иные персонажи оказались там-то и там-то и делают то-то и то-то. Не знаю, обычный ли это способ, и уж тем более — лучший ли он. Я могу писать только так; все начинается с образов.
…Быть может, вы скажете: "А начинать с вопроса "Что нужно современным детям?", руководствуясь нравственными, воспитательными мотивами, — тоже неверно?" видимо, да. Это не значит, что я не признаю нравоучительных истории или думаю, что дети их не любят. Просто вопрос этот не приведет ни к чему хорошему. Задавая его, мы слишком много на себя берем. Лучше спросить: “Что нужно мне?”, ведь то, что неглубоко волнует вас, не заинтересует и ваших читателей любого возраста. Еще лучше вообще обойтись без вопросов. Если в истории, которую вы собираетесь рассказать, заложена какая-то мораль, она неизбежно возникнет сама собой и в ней отразится весь ваш жизненный опыт. А если нет, не нужно ее изобретать. То, что у вас получится, будет банальностью и даже ложью. Стыдно предлагать такое детям. Втом, что касается нравственности, они по меньшей мере так же мудры, как мы. Коли вы можете обойтись без нравоучении, так и делайте. Единственная мораль, которая имеет какую-то цену, — мораль самого автора.
Все в книге должно отражать его собственные мысли. Мы пишем для детей о том, что с ними разделяем. Мы отличаемся от них, но не тем, что нам неинтересного, о чем мы с ними говорим, а тем, что у нас есть и другие интересы, которых дети бы не поняли. Мы говорим о том, что занимает нас самих.
Как-то в ресторане я воскликнул: “Терпеть не могу чернослива!” “И я”, — вдруг отозвался из-за соседнего столика шестилетний малыш. Между нами мгновенно возникла симпатия. Нам не показалось это смешым. Ведь оба мы знали: чернослив — такая гадость, тут не до смеха. Мы, взрослый и ребенок, встретились как независимые личности. Я не стану говорить об отношениях ребенка с родителями. с учителями. Они много сложней. Но автор вне этих отношении, он даже не родственник. Он обычный человек, он равный. Для ребенка он — как почтальон, мясник или соседский пес.
…Различие между автором как автором и автором как человеком, гражданином или христианином. Для меня это значит, что творческий замысел обычно складывается из двух компонентов, которые можно назвать мотивом Автора и мотивом Человека. Когда писателем движет лишь один из них, боюсь, книги не будет. Коли нет первого, она появиться не может, если второго — не должна.
То и дело к Автору приходят мысли, которые могуг послужить материалом для кннги. Однако “закваска” эта бесполезна, если ее не сопровождает стремление к Форме: стихи или проза, рассказ, роман, пьеса пли еще что-то. Когда есть и то и другое, перед вами — готовый мотив Автора. И вот история бьется внутри него, стремясь выбраться наружу. Автору не терпится вылить ее в какую-то форму, как хозяйке — кипящее варенье в банку. Это желание преследует его, мешает работе. Он не может ни спать, ни есть. Он словно влюбился.
Пока Автор кипит, Человек оценивает книгу совершенно с иных позиции. Он спрашивает, сочетается ли этот замысел с остальными желаниями Автора, не противоречит ли его долгу. Может быть, задуманная книга слишком поверхностна, слишком банальна (с точки зрения Человека, не Автора), чтобы оправдать потраченные время и труд. Может, ее не удастся издать. Или же (тут Автор приободряется) это — хорошо; хорошо не просто как литература, а вообще.
Звучит довольно запутанно, но именно так мы принимаем решения. Вам нравится девушка, а подойдет ли она вам как жена? На обед вам хочется омара, но не повредят ли это желудку, да и разумно ли тратить такие деньги на еду? Авторский порыв — обычное желание (как бы зуд), и Человек должен рассмотреть его со всех сторон, как любое другое желание.
Теперь позвольте мне приложить все это к собственным сказкам. Кажется, некоторые считают, что вначале я спросил себя, как рассказать детям что-нибудь о христианстве, потом как средство выбрал сказку, собрал сведения о детской психологии и определился, для какого возраста буду писать, набросал список христианских истин и придумал к ним аллегории. Это — полная ерунда. Так я бы не написал ничего. Все началось с образов: фавн под зонтиком, королева в санях, величавый лев. Сперва там не было ничего от христианства, это пришло само собой, позже, когда я уже кипел.
Настал черед Формы. Образы соединялись друг с другом, возникала история. В ней не было ни сложных характеров, ни любовных линий. Жанр, в котором все это отсутствует, — сказка. И как только я понял это, я полюбил саму Форму: ее краткость, строгую сдержанность описаний, ее гибкие традиции, ее непримиримость ко всякому анализу, к отступлениям, рассуждениям и прочей болтовне. Я влюбился в сказку, мне правился даже ее ограниченный словарь, как скульптору нравится твердый камень, а поэту — сложный сонет.
Таким образом. Автор выбрал сказки, потому что они оказались идеальной Формой для того, о чем я хотел рассказать.
Потом в разговор вступил Человек. Я подумал, что в детстве такие книги, возможно, помогли бы мне самому не растерять веру. Почему так трудно испытывать к Богу или Христовым страданиям те чувства, которые, как нам говорят, мы должны испытывать? Думаю, именно потому, что речь идет об обязанности, и это убивает чувства. Главная причина — здесь. Кредит и благоговение. К детстве мне казалось, что о вере можно говорить лишь вполголоса, как в больнице. “Что если перенести все это в волшебную страну, — подумал я, — где нет ни витражей, ни воскресных школ, может, тогда ребенок впервые увидит веру но всей ее мощи и устоит?” И я понял, что да.
Это был человеческий мотив. И все же у Человека ничего не получилось бы, если бы сначала не закипел Автор.
Заметьте, я все время говорю: сказки, а не “детские книги”. Про-фессор Дж.Р.Р. Толкни в “Повелителе колец” показал, что сказки не так уж близки детям, как думают издатели и педагоги. Многим детям сказки не нравятся, а многие взрослые любят их.
Одни фантастику и сказку способны понять в любом возрасте, другие не поймут никогда.
…В сущности, даже сказки изначально не предназначались для детей — при дворе Людовика XIV (да и не только там) их рассказывали и любили. Професссор Толкин заметил: все, что выходит из моды у взрослых, отправляется в детскую, будь то сказка или старая мебель. Но если бы волшебные истории сегодня нравились всем детям и не нравились бы ни одному взрослому (а это не так), мы не смогли бы сказать, что особенность детей — в их любви к ним. Особенность их в том, что они по-прежнему любят чудо даже в двадцатом веке.
Думаю, я меньше всего погрешу против истины, если возьмусь угверждать, что странность маленьких читателей именно в том, что они совсем обычны. Это мы странные. В литературе то и дело возникают новые веяния; моды приходят и уходят. Все эти причуды не могут ни улучшить, ни испортить вкусы детей, потому что дети читают только для удовольствия. Конечно, у них небольшой запас слов и они многого еще не знают, так что некоторые книги им непонятны. Но за этим исключением вкусы ребенка — это вкусы обычного человека, они склоняются к глупости, когда все вокруг глупы, или к мудрости, когда все вокруг мудры, и не зависят от мод, течений и революций в литературе.
Обратно: Нарния и Средиземье
